А ты пиши.
А ты пиши свои жалкие послания к вечному Раю.

Пиши так, будто делаешь это  в последний раз. Я больше не скажу ни слова. Не попрошу засмеятся. Не попрошу улыбнуться. Я просто сяду напротив и буду смотреть в бездонно — пустые глаза, не касаясь души, которой, вполне возможно и не существует.

Я оставлю свою тень в твоих мыслях. Ты будешь помнить лишь мою тень, выпивая очередной бокал белого. 

Говори. Говори дальше о моих подвигах всем, получая лишь насмешки в ответ. 
Меня не было, понимаешь? Никого не было.
Был туман. Был туман, ромашка  и тюльпан.
Цветы завяли, туман рассеялся.
Знаешь, что было за ним?
Знаешь, что скрывалось в нём?
Дорога. Дорога, вдали которой виднелось море. Красивое, синее. Как твои пустые глаза.
По бокам дороги пустыня. Цветы росли на дороге, как оказалось. Представляешь?

А в общем, не представляй, не нужно. Ты искажаешь всё к чертям. Переворачиваешь наизнанку. Переделываешь под себя и своё понимаение. Ты. Ты. Ты.
 
Я ненавижу тебя.
Я люблю тебя.

Улыбайся. Улыбайся во сне, словно это последняя ночь, которая наступит на земле.
Улыбайся, чёрт подери, улыбайся и будь счастлива.

Сколько раз я желал тебе что — то.
Мне надоело.(?)

 Нет, милая, любимая моя Марго. Я люблю тебя. Я до безумия люблю тебя и только тебя.

Лампочка скоро перегорит.
Это радует.
А ты не перегорай. Прошу тебя.
Освещай эту комнату, освещай страницы моих книг своим душераздирающим светом, Марго, прошу тебя.

Да, дорогая.

Всё так.

Я вынужден выбросить к чертям этот свитер и эти мысли. И вот ту герань, которая меня бесила всегда, когда я был к ней ближе, чем к тебе.

Ты хочешь оставить мне своего пса? 

Нет, с юмором у тебя не так плохо, милая. Я понял твою шутку, но отчего-то мне не смешно.

— Мадемуазель, а зачем Вам моё сердце? Возьмите почки или лёгкие, правда,  они слегка испорчены, однако, Вами, а потому, сердиться на меня не нужно. Почему я не отдам сердце? Ах, Вы, моя милая, ещё не поняли? Я не отдам его лишь потому, что оно никоим образом не пострадало, как остальные органы. Нет, правда, оно в полной сохранности. 

— Вы плачете?  Не стоит, леди, не стоит. Вы не Пьеро, и у Вас нет Мальвины по которой Вы могли бы убиваться. Вы не Эсмеральда, которая вскоре  могла бы умереть. Вы — всего лишь мадемуазель, которая обязательно должна к рассвету  покинуть меня и мой шкаф. Я очень не люблю, когда моль живёт там. 

— Ну что же Вы расселись у порога? У Вас тяжёлый чемодан? Так давайте я помогу Вам донести его.

— Не нужно? Тогда идите, идите и не играйте тут трагедию. Вы не способны. Вы просто бездарная актриса! Не говорите таких убогих фраз, Вы не любили меня, почти всегда. Почти всегда Вы не любили. Я, в свою очередь, не любил  Вас. Вы знали это, так почему сейчас так яро мне признаётесь в том, чего не было? Имеет смысл? Мне думается, что Ваши признания не пойдут на пользу никому из нас. Хотите чаю? Я, как истинный джентльмен, не могу отказать даме. Ах, постойте! Чай ведь закончился, Вы представляете? Весь, буквально весь Вы выпили ещё вчера.

Ну вот и все, идите с Вашим Богом.  К моему Дьяволу. 

Желаю Вам, Мадемуазель, хорошей весны. 

С уважением, Ваш Д.

Лилит уже не та.

Старушка мирно пьёт чай и смотрит в окно не замечая прохожих.
Тех людей, что каждый день и вечер, да и собственно ночь, смотрят в бездну звёзд.О чём — то просят. Каждое утро они просыпаются куда — то и проклинают свет.

А она всё так — же сидит у окна.
Слушает песни, нагоняющие на всех тоску.
Романсы прекрасных мужчин и женщин, наполненные вселенским смыслом, который, в общем — то нужен немногим.

Прелестница сидит и вспоминает тех, чья участь оказалась простой и скандальной до невозможности: кануть в безмятежность веков.
И вот сейчас, они где — то в артериях вселенной, спокойно и вальяжно плывут себе в бесконечность, как звёздные созвездия.

Сердце времени никогда не будет тронуто. Все имена когда — то будут стёрты с лица надгробных камней, все кости будут уничтожены тем, что нас когда — то породило.

Кто — то всегда будет говорить о чудесах, и именно это, к слову, будет спасать мир.

А в ларьках, на углу какой — нибудь маленькой улочки, там, где прячутся бездомные кошки, будет стоять миниатюрный ларёк. В нём обязательно будет сидеть хамоватого вида женщина, которая машинально будет отказывать кому — то в приобретении сигарет, пускай даже дорогих.
Она будет отказывать  из принципа, но не из того, в котором говорится о «КУРЕНИЕ ВРЕДИТ ВАШЕМУ ЗДОРОВЬЮ», а из своего личного, тайного и загадочного.

Этот «кто — то» пройдёт чуть дальше, в более оживлённый квартал, в «живой» ларёк и купит эти сигареты у напудренной и глупой продавщицы, которая кинет заветную пачку почти в руки, своими ужасно — длинными пальцами. Её нос будет морщиться, а лицо изображать важность, которую обычно изображают президенты, на каких — то заседаниях.
Кто — то улыбнётся, вежливо попрощается и уйдёт, поняв вдруг, что забыл зажигалку.

Лилит сидит и улыбается. Очередная ночь пройдёт забавно.

Петля мыслей душит и затягивается всё туже, не думай ты об этом.

Анастасия, грешное ты создание, почему именно меня ты выбрала вместилищем своих пороков?
Почему моё тело стало впитывать всю тебя час за часом, фразу за фразой, жест за жестом?
Почему ты смотришь на меня так, будто пытаешься понять? Я ведь знаю, что ни черта это не так. Твоё лицо лишь пытается изобразить скорбь и печаль по ушедшим моим обрывкам нервов. Ты внушала мне, что скоро будет и дом и сад и куча детишек, которых я буду учить итальянскому.

Сколько раз я говорил тебе, что я ненавижу детей всем, что только может ненавидеть, кроме мозга?

А ты снова возьмёшься за Бурбон. Я почти выучил тебя наизусть, читая между ресниц тонкие, словно из пепла нити мыслей.
Ты часто говорила о  затерянных поколениях, быть может, подразумевая наше?
Доберман. Тебе эта порода собак подходит больше всего. Они почти так же несносны, как ты.

А хочешь уедем?
Ты не хочешь. Тебе нужен не я. Ты слишком рассудительна, чтобы заводить хоть какие — то отношения. Тебе нужен адреналин и боль. Боль физическая. Боль моральная. Тебе нравится.

Окно открыто.

Ты говоришь сумбурные вещи, не замечая моего влюблённого, бесталкового до безумия взгляда.

Ты никогда этого не замечала.

А впрочем, говорить обо мне — скука смертная. Так?

Не нужно делать вид, что ты отрицаешь это. Ты всегда говорила, что моими фаворитами тем для общения были классика и паникёрство.

Я спрашивал много раз, о каком паникёрстве идёт речь, а ты лишь смеялась и включала какую -нибудь песню, чтобы заглушить меня и тишину, которую ненавидишь так же, как я ненавижу детей.

Я смотрел на то, как ты танцуешь на столе босиком и думал о истинах, которые были важнее, чем твои волосы. Но сосредоточиться на них, на этих истинах, я не мог.

Я устал и ты устала. Всё пропало в скуке и усталости.

Это — ли не счастливый конец?

Édith Piaf – Pardonne-moi

Канцлер Ги – Дама-с-сотней-примет

Не люблю больницы из — за взглядов, которые там живут и дышат. 

Я не увидел ничего нового, посетив эту больницу ещё раз. Этот был юбилейный. 10 — й, кажется.

У неё нет того взгляда, который есть у других обитателей этого жуткого места. Возможно, другие больницы выглядят и живут иначе, но сейчас мне это не особо интересно. Мы шли с ним по коридорам и я вновь ощущал себя не тем великим существом, а маленьким ребёнком, который увидел мёртвую птичку.

Стены давят на мозг, заставляя ощущать лёгкую гипоксию, но нужно дойти до конца коридора. Ещё один поворот, ещё и ещё. Когда они закончились? -Я не заметил.
Всё до жути одинаковое. Голова кружится, артерии сжимают шею, точно та намыленная верёвка. 

Музыка не спасает, начинают дрожать руки. Чёрт, ещё лестница. 1 или 2 пролёта даются сравнительно легко.

  — Да где её палата?! 

Палата № 3. Всё понятно, жаль, что не 6. 

Окно закрыто, видимо, все ещё больны. Катетеров и капельниц уже нет, она  улыбается, приветливо махая рукой и приглашая войти. Что ещё делать — входим. Здороваемся с жителями и этой норы. Я не могу назвать это помещением. Слишком темно, слишком давит на мозг. Голова опять кружится.  Это даже для меня слишком. Натянутая улыбка.

Присаживаемся кто куда: Он к ней на кровать, я возле кровати на стул. У меня короткий монолог о школе, у него — о работе и о том, что зарплату задерживают. Её негодование и наигранная злость. Ей на самом деле слегка всё равно. Это, пожалуй, можно понять. Она поворачивается ко мне, улыбается, предлагает сок :
 
  — Он берёзовый, ты ведь его любишь?

— Угу, давай.

Не могу понять, что у неё на уме, это пугает. Я рад, что у неё уже почти всё хорошо.

  — Даш, ты чего такая бледная? Случилось что?

  — Да нет. Просто устал.

  — Устала.

  — А, ну да.

Долгое прощание и такие — же долгие объятия. Я уважаю этого человека. Сильная в этом плане женщина. В кого пошёл я?  Больницы выматывают вне зависимости от того, зачем ты туда пришёл. Таким местам совершенно всё равно кто ты, и зачем сюда пришёл. Ты — их пища.

Именно за это я не люблю больницы.

04.04.2015.
22: 47

Наш старый отель стал потихоньку разваливаться.
Жильцы съехали, оставив непонятную печаль: а был ли тут вообще когда-нибудь отель, были — ли мы?
Старые перчатки валяются у кого — то на старом балконе, чей — то пёс остался жить, решив почему — то не уходить, а ещё поваляться на солнышке у крыльца. 
О окнах говорить не стоит, ведь нельзя говорить о том, чего попросту нет? — Нельзя.
Ах, Марго, я бы предпочёл захлебнуться тиной, нежели видеть тебя снова.
Я вспомнил. Это был не отель.
Это был наш шалаш. Наш рай и наша вечность.
Ты ушла к июню, помниться мне.
Ты вообще любила и будешь любить покидать тех, кто так к тебе привязался.
Ну что — ты, я не отрицаю свою схожесть с псом, который, в итоге, оказался преданнее, чем существо посмевшее завести его. Существо, которое разрушило все грани дозволенного и в миг сотворило новые.
Я не помню месяц, число и год нашего с тобой знакомства, однако помню шаль, в которой ты явилась на первую встречу.
Ты явилась вся такая улыбчивая и по-детски безоблачная, сравнил тебя с котом, ты лишь усмехнулась, добавив при этом, что «Кошки — существа свободолюбивые, за ними требуется уход куда больший, чем за человеком или собакой.»
Я не придал этому замечанию ровно никакого значения, почти так — же, как и слишком аристократичным манерам и речам.
Мой любимый Ангел ушёл «По Английски», разумеется, по заранее продуманной тропе.
Я уверен, что я не первый, кого заставили думать о том, о чём думать совершенно не хотелось.
Марго, я ненавижу тебя всем сердцем, к слову так — же, как и Боготворю.
Ты знаешь, Марго, я вновь начинаю влюбляться, я перестаю потихоньку писать письма адресату, до которого они никогда не дойдут. Я могу жаловаться на почту, на ужасные погодные условия, на мышь, которая живёт в моём холодильнике, но разве это честно? — Не думаю. Пора уже признать, что письма не могут дойти только по одной причине — отсутствие силы воли и ящика для писем, что обычно стоит на каждой улице, каждого города.
У меня его нет. Я устал.
Я опишу тебе свою новую любовь в другой своей попытке испачкать страницу, ладно?
Я надеюсь, что ты до сих пор пьёшь чай, милая Марго.
До сих пор. 

Милая, превосходная моя Марго. Я пишу тебе как тогда, в далёком сентябре. 

Окружающие советуют тебе сжечь все мосты, я знаю, я видел. 

Заполненные водой улицы, заполненные пустотой прохожие — твой мир. Я слышал его. Знаешь, машины не так плохи, ты не так ужасна среди этого мира. Ты, пожалуй, вписываешься. Далёкие тротуары и навзничь упавшие свотофоры — единственная память о тебе, Марго.

Твоё имя я способен произносить каждой птице, каждому камню, о который спотыкаюсь, о котором, в последствии думаю последними дрянными словечками. 

Декабрь был на редкость прекрасен: те розы —  Ты их хоть помнишь?

Чай, печенье, разговоры по сути о пустоте.(В такой же пустоте, к слову.) Вакуум кафе был заполнен исключительно нами. И чаем с печеньем, раз уж на то пошло.

Хорошо, а октябрь. Его ты помнишь?  - Почему я не особо удивился? Естественно  не помнишь. 

Ахматова. Её тёмная вуаль. Мои неловкие паузы между строчками, твой смех между моими мыслями. Твои дрожащие пальцы, мой звонкий от холода голос. Это всё?

Нет, конечно нет. Я заблужусь в твоих венах, ты в моём парфюме. Пистолетом слов, пулей афоризмов — выстрел в голову. Мне, естественно. 

Морали в нашей истории нет, лишь жалкое подобие на недодраму. Нашу парочку нельзя назвать безумцами. Всё как у всех, с одним лишь отличием: мы не пытались что — либо сделать.

 Это, пожалуй, было — бы лишним.

Не будет поэмы из парадоксальных сюжетов, порой непонятных даже для меня, и нечитабельных для других.

Сегодня будет всё по делу.

Влюбляться за 5 секунд — мой конек.  Влюбиться ненадолго моя прерогатива. В моей компетенции говорить людям нечто приятное для их ушек, для своей выгоды. Пожалуй, это бывает нечасто, однако бывает.

Либо жара на меня так действует,  либо я действительно такой подонок.

На пару месяцев раньше я использовал людей для развлечения, потому что нравилось, потому что весело. Моя ушлёпочная натура подразумевала именно это. Я говорил и думал под девизом: хищники и травоядные.  Люди сами выбирают кем им быть, мысль о роли стороннего наблюдателя не приходила мне в головушку. 

Марионетки и кукловоды, удавы и кролики. Основные понятия  мира.

Сейчас я ещё напоминаю эту проститутку,  но уже немного в другой сфере бытия. Пожалуй,  отчасти мне это нравится,  но эта роль не для меня. Когда — нибудь и я стану режиссёром этой драмы. 

Вся суть моей манипуляции  (если такая присутствует) проста  : скажи человеку то,  что он желает услышать, и ты выйдешь победителем в любом случае. 

Я меняюсь. Для себя. Так легче и правильнее.  

___________________________________________________________________________

Странно и глупо полагать, что «проститутка » — понятие ужасное априори. Довольно часто мне приходилось  (да и приходится ) слышать это слово в оскорбительном понятии.  Я всегда удивлялся этому.  Что плохого в проститутках? 

— Могу поспорить,  что ничего. Абсолютно.  Не вижу ничегошеньки плохого в том,  что человек является вышеуказанным термином. 

Сумбурности пост получился.

Мой Т9 решительно исправлял название на «Валька». Может, он прав? 

Быть  может, она и правда никакая не Валькирия, а обычная Валька? Я  никогда не узнаю этого.

Как обычно мы будем долго спорить, пока не придем к выводу: она определенно ведьма. Нельзя вот так красиво говорить.  Нельзя.  

Опять вздохнула, снова полезла за своим Собранием.  И чего это ей не сидится? Открытая форточка не спасает.  Безумие исходит от её тапочек, поднимается на уровень стола и застывает там, над печеньем, почти в раздумьях,  как будто оно может думать.  Хотя, это ведь её безумие, не сомневаюсь, что оно может больше, намного больше.

Мы сидим неподвижно, молча.  Мир живет и дышит, в небе плавает месяц, утешая звезды, видимо.  Она стучит ногтями по столу, аккуратно, дабы не спугнуть тишину, состояние которой,  в общем-то, в который раз было нарушено. 

3 ночи. Или утра. Как кому больше нравится.

Нам совершенно не нравится ни один из предложенных вариантов, мы оба не любим временные рамки, хоть оба понимаем, что они необходимы.

Я собрался сказать очередную чушь, ты остановишь меня?  Нет?

Моя Валькирия не в духе.

Если Валькирия.

А не Валька. 

Прощай,  мой юный нефилим.

Я думаю, тебе и мне так будет легче. Или не будет, но в итоге мы оба опять окажемся тут, в этой комнате, с этим окном и словами, всё будет по сценарию. Ты обретёшь другую суть, но существа своего не изменишь.

Ты не способен на сожаление. На жалость. Ты так же не создан для терпения и мира.

Холод и война — вот  твой мир и судьба, зачем делиться ею со мной?  Иди,  пора снять миру розовые очки,  пора увидеть тебя. 

Моя прекрасная терпсихора, ты ужасна ровно настолько, насколько позволяет тебе твоя природа.

Наш реквием закончился фальшивой нотой, от которой хочется упасть вниз и рыдать, пожалуй, настолько она ужасна.

Я хотела бы заняться оригами.

Будь ты бумагой, хотела бы.