Дорогая N, в моем городе дожди и много тоски, которая растекается ручнйками по серому асфальту и заползает жуткими червями под кожу зазевавшимся путникам. Дорогая N, я перестал искать тебя в каждой проходящей мимо красотке, в нарочито короткой юбке и с невероятно ярким макияжем.

            Милая, солнечная N, твой персональный Гумберт стареет с каждым днем все больше, с явными на то признаками. Все чаще в голове его звучит музыка, даже без наушников, представляешь?  

     Уважаемая N, спешу поздравить Вас с безоговорочной победой над бедным созданием в клетчатой рубашке и черных, как ваше сердце, штанах. 

Ах, уберите ваши руки от моих страданий…                                                                                                                                   Не трожьте своими грязными пальцами мои легкие, перестаньте! Не смотрите в мои мертвые глаза, не заставляйте…                                                                                                                                                                                          Вы что, предлагаете вино? Что же… извольте, отчего бы и не выпить? Дайте угадаю… там яд? Что вы молчите, милая? Я прав… да, точно..

Руки медленно немеют,  а на лице появляется искренняя, но, увы, последняя улыбка. Дайте сигарету.

Прикурите. 

А теперь убирайтесь в ваш солнечный город. Позвольте мне утонуть в тоске моего города и дыма.

Нет сил вас больше видеть.

Господин Аккомпаниатор.

Этот вечер начался так же, как тысячи точно таких же вечеров, что мы провели до этого, но… было все таки в нем что то такое, из — за чего все казалось особенным, я бы сказал, прощальным.
Ты была особенно хороша в этот вечер, сыпала странными шутками, улыбалась, опять же, как то… особенно, настолько необычно, что я начал путаться в своих намерениях, мыслях, желаниях..
Все покрылось голубоватой дымкой новой, до этого не встречавшейся мне влюбленности, и я испытывал от этого страх.
В голове плыли строчки романсов, или просто стихов, мне хотелось их прочесть, но увы, я не мог этого сделать — тело стало невероятно тяжелым, а голова легкой, настолько лёгкой, что я не контролировал ее.
Эта осень обещала, что на этот раз будет более благосклонна к людям, но кроме большего количества листопадов… ничем доказать это не смогла, и никто ее не винил, потому что на этот раз все понимали, что в проблемах и хондре по лету виновата вовсе не осень, виноваты мысли, которые в эту осень посетили нас всех.
Ты стояла у окна, обдумывая что то настолько важное, что остальной мир мерк и переставал существовать, а я… я ничего не мог с этим поделать и вернуть тебя в реальность, потому что я — основная часть внешнего мира для тебя.
Даже когда я ушел, достаточно громко закрыв за собой дверь, ты даже не повернулась..

За окном бесится ветер и играют на небе звёзды с месяцем в покер, раскладывая карты из облаков и ставя на кон очередную душу.
Игроков так много, впрочем, небесный стол открыт для всех, предоставляя свободу и колоссальное количество мест.
Моя подушка давно превратилась в бездонное пространство памяти, ворующее воспоминания и мечты из моей головы, ведь там теперь ни памяти, ни чувств нет..
Мимо меня проплывают люди и книги, цепляя обложкой и оставляя глубокие порезы, из которых вместо крови сочится чёрными струями одиночество.

Моя любовь продала свои чувства ко мне за бутылку
Дешевого портвейна
Теперь сидит, небось, пьёт.

Так хотелось стать ближе, порвать нити расстояния, убить чёрную бабочку безумия между нами.
А в итоге
мы пьём.
Кто — то портвейн, а кто — то горькую, как водка, печаль.

Из пустой головы решил выехать последний жилец — апатия.

Собрала вещи и уехала.

Ужасная женщина.

Ваши пальцы пахнут ладаном, а мои цветочным мылом.

Наверное Вы правы, нам боле не стоит говорить о любви и мае, не стоит больше ни видеться, ни писать друг другу.

«Я слишком часто говорю слова подобные этим, кажется, я просто пытаюсь в этом себя убедить.»

Все мысли, все желания, все начинания осыпались сейчас пеплом дешёвой сигареты, которая нервно перекатывалась между пальцев.
Вдали был город, слушающий своих глупых кумиров и внимающий пророчествам фальшивых экстрасенсов.
Люди этого города шли по улицам не смотря друга на друга.
«Зачем? И так хорошо, нам не нужны лишние проблемы. Каждый сам за себя»
Осень кружила листьями под ногами первоклашек.
«Счастливые» -  думала она.
В чьей — то квартире играла быстрая, до маразма искусственная музыка. Никаких аккордов гитары, никакого фортепиано, ни капли волшебной скрипки или флейты. Только глухие удары современности.
Петляя, по закоулкам этого города прохаживались призраки прошлого, внушая себе, что они не напрасно сделали что — то для человечества.
«Дети наше будущее» — скандировало государство этой страны, «Дети это будущее!» — уверяло маленькое правительство этого невозможного города, тем временем, покупая очередную путёвку в страну счастья. Для себя, разумеется, о каких детях можно думать, когда в голове у тебя страна Счастья?
Кошки уныло копались в мусоре, выискивая что — нибудь на ужин; голуби в этом городе не летали из принципа, нагло чистя перья перед прохожими, которым, к слову, было наплевать и на них.
И это для всех было чем — то обыденным. Чем — то нормальным и до такой степени повседневным, что хотелось блевать.

Сигарета была последняя, в отличии от вечера.
А жаль.
Что — же, остаёмся зимовать.

Наше небо тысячу раз было поделено миллионами самолётов, в которых было множество людей. И каждый летел, быть может, к тебе подобным. А я… я не мог. За это я тоже прошу прощения.
У меня не было моря для тебя, у меня не было даже маленького озера. Всего — то пара миллиметров в сердце, но эти миллиметры оказались решающими.
Марго, сколько раз я писал тебе и сколько раз я ненавидел себя за это? И сейчас… снова. Прости. Я… я стараюсь не тревожить тебя и твои руки жёсткой, пожелтевшей бумагой. Но так получается, понимаешь? Я правда не виноват. Я не хочу. Но знаешь, Марго, по другому у меня не получается.
Ты моя Ленор. Но прошу тебя, в очередной раз прошу, не покидай меня окончательно. Давай хотя бы смутную надежду на то, что твоя улыбка не исчезла и она ещё поёт. Пусть не для меня, но для кого — то.
Мой кричащий понедельник рассыпается в рифмы и строки, стоит мне подумать о тебе. Мои прокуренные вторники знают тебя каждой сигаретой наизусть, они читают тебя своим дымом, пробираясь в лёгкие и оседая горьким налётом.
Очередная выпитая среда радует кубиками льда с твоим лицом, проявляющимся при таянии. Они мерно покачиваются в бокале, стуча о друг — друга белыми углами, а я вижу твоё лицо и исчезаю сам. Я боюсь, Марго.
А мой прочитанный четверг, он, знаешь, стоит как Чёрный Человек, стуча по полу тростью и напоминая мне про… меня и тебя в самых извращенных вариациях!
Я… я больше не могу.
И пятница… моя уснувшая пятница. В такие пятницы я просто засыпаю, забывая выключить свет, это так забавно, просыпаться в субботы, из — за солнца и света, бьющего из под потолка.
К слову, о субботах. Мои пустынные субботы проходят без тебя и даже без неё. Она ко мне больше не приходит, Марго. Я остался один. Совсем. Вечер субботы проходит в свободном падении, о котором я долго мечтал и, получив, стал ненавидеть саму концепцию выражения.
Начиная воскресенье, я тысячу раз спрашиваю у себя, а хочу — ли я его начать. И знаешь, Я обычно говорю себе, что не хочу. Без тебя, Марго, я не хочу! Я не хочу начинать чёртово воскресенье без тебя!
Вернись, Марго. Твой бедный Рыцарь почти сдался. Хватит.

Дело тут не совсем в ненависти.

В простой злости, однако, злость очень уверенно маскируется под ненависть. 

Так в чем дело, собственно?

— А дело в том, что некоторые мои знакомые обожают писать каждое слово Одним. Мать. Его. Сообщением. 

И я не против этого в разумных пределах. Ну раз, ну два, но когда это каждый раз, хочется повесить бренное тело этого сучёныша на ветку Мировой Сосны, а самой абстрагироваться от всего и вся. И вот сейчас я не выдержал, вот сейчас я опять сказал о том, что накипело. И знаете, что послужило мне ответом? А ничего дельного и конструктивного. 

То есть, «Может, будете писать одним сообщением, блять? » на что мне прилетело «Не — хо — чу».

И взбесила меня не сама фраза, а то, что написана она ТРЕМЯ сообщениями.  

И ОБОЖЕ, я ещё и виноват. 

Подарите мне ружьишко, уголовный кодекс и много чёрных пакетов. Аррр!

Не окончив песню последним аккордом, ты лениво опускаешь гитару на пол.

Блаженно закрыв глаза, я улыбаюсь, отдалённо слыша твоё «не смей закрывать глаза в моём присутствии». Абсолютно спокойно говорю тебе, что я совершенно не боюсь твоей компании. В воздухе витает раздражение. Что — же, ты всегда был таким, однако, ты — не повод мне тебя боятся. Это всего лишь ты и я прекрасно знаю, что в любой момент ты не против воткнуть в мою спину, скажем, нож. В этом смысл нашей игры. Мы оба знаем, кто из нас убийца, а кто жертва.
Но ведь ты никогда не назовёшь себя убийцей, а я никогда и ни за что не назову себя жертвой. Ты любишь примерять маску жертвы, но она тебе не идёт. Убийцам она априори не идёт.
Ты любишь играть на гитаре, каждым аккордом убивая мой космос, делая его проще. Созвездий становится на легион меньше, чёрных дыр всё больше. Из них льётся тягучим мёдом твоя музыка.
В артериях больше не кровь, в артериях теперь лишь твой голос.
Он подбирается к сердцу, стараясь замедлить его работу, или… вовсе прекратить?
Но ведь ты не позволишь мне умереть настолько приятно?
Нет, готова поспорить, что нет.
Встаю и иду к книжной полке. Она у тебя огромна, кажется, все авторы мира есть тут.
Небо за окном приобрело пурпурный оттенок.
Люблю такой цвет, а тебе больше нравится консервативно — серое небо.
«Не поворачивайся ко мне спиной». Снова ты за своё, обернувшись, вижу перед собой тебя, такого же серого, как твоё небо.
— Я тебя не боюсь, ты ведь знаешь — это всё, что я успеваю сказать, прежде чем металл достиг сердца. Мой удивлённый взгляд ты встречаешь с улыбкой, отвечая что — то очень мягко, будто бархат скользит по коже, но всё это очень скоро сменяется холодом. Холодом, прежде никогда мне не знакомым, холод, который пару секунд путешествует по рукам, поднимаясь всё выше. «Как же холодно» думаю я, прежде чем перестаю чувствовать что — либо.

(Крыс и Шмендра – Маятник
Крыс и Шмендра – Пепел Нью-Кастла)

… мёртвые вылезут из могил.



А что- бы сделали Вы, окажись перед Вами зомби? Да, самый настоящий, пока ещё не разлагающийся, мертвец?
Вот он, стоит, едва покачиваясь, изучает Вас. Глаза помутнели, кожа стала неимоверно серой, движения несобранные. Вот он — конструктор из мяса, бывший когда — то высокоразвитым существом. Из его рта до Вас доносятся звуки, смутно напоминающие рычание. На большее, он, увы, не способен. Пальцы застыли покачиваясь вместе с туловищем, будто каменные, не меняющие своего положения в пространстве. Позади Вас слышен женский визг, всё же, вы не одни на улице. Глаза мертвеца такие — же мутные, голова его не двинулась ни на миллиметр, но Вы — то точно знаете — он заметил девушку.
Улица преваратилась в арену, как в Древнем Риме, только гладиатор тут один. Неуязвимый для Вас хищник, инстинктивно ловящий каждую эмоцию, каждое движение, каждый вздох.
Стараясь не шуметь, Вы, с грацией достойной пантеры, делаете шаг назад, смотря на чудовище. Оно, слегка рвано, делает навстречу Вам.
Остановка. Так дело не пойдёт.
Вы замираете. Бежать нельзя: бесполезно.
Осторожно оглядываясь, Вы замечаете людей, стоящих за витринами магазинов, очевидно полагающих,  что это очередная рекламная акция, но никто из них не выходит, видимо, знаменитый «инстинкт самосохранения» работает у них изумительно.
Вы снова замерли.
Игра в «статую» продолжается, однако, она не должна продлиться слишком долго.
Вы обязаны что — то сделать, потому, что хотите выжить.
Желаете этого всем своим существом.
А теперь вопрос к Вам :
— Что Вы будете делать?

Я где — то точно тебя встречал.
На одном из тех Альбионов, что покоятся в моей голове и медленно тонут в липком смраде мыслей.
Нет ни людей, ни красноречиво описанных в книгах  животных и растений, лишь остров. Пустой. Кажется, обречённая скитаться в море пустыня, просто груда песка, не смеющая утонуть раньше, чем утонешь ты и твой платок, Мари.

Твой рыцарь пал. Пал низко. Ниже твоих идей и твоих волос, которые мягким шёлком блестели на солнце в июле… Рыцарь больше не рыцарь, лишь набросок. (Человека?)

А ты, Мари, больше никакая не Мари.

Силуэт мотылька, гниющего каждый день под вопли джаза, исполняемого одним из твоих фаворитов.

Толпа под твоими окнами скандирует о вечной любви и пылающей нежной любовью надежде, в попытках достичь тебя и твоего проклятого совершенства.
Ты ведь ненавидишь джаз, Мари, так зачем его слушать?
Нравится?

Снова пинаешь меня парадоксами, не оставляя даже лёгкой иллюзии на спасение и полное излечение от всего этого.
Знаешь, Мари, ты и правда больше никакая не Мари, по крайней мере не моя.
Не Мари.

Чудовищные слова о той, которая не любит джаз.

Когда — то все твои книги сгорели. Вместе с камином. Вместе с комнатой, в которой ты жила. Весь твой Вальтер отдал себя огню, Бронте предала себя праху, хотя история Джен  не закончилась ещё в твоих руках.
Но тебе жаль лишь ту старую комнату и портрет. Кто был на нём изображён?
Ах, да, на нём была изображена ты.
Тонкие белые ручки, в одной из которых была книга, правильные черты лица, печальные глаза, готовые, кажется, расплакаться, волосы цвета чая, аккуратно заплетённые в нечто колоссально — изумительное на прекрасной макушке, и венчающий всё это цветок лилии. Сорванный, должно быть одним из твоих фаворитов.
Глупых, никчёмных.

Зачем всё это было тебе нужно?

Они ничего не стояли, твои фавориты, а ты лишь украдкой улыбалась, когда кто — нибудь тебе это говорил.

Всё сгорело, Мари.
И ты тоже.
Тогда.

А сейчас, милая моя Мари, Вы больше не Мари.

А он смотрел в своё старое зеркало и ждал. Ждал чудес, самолётов, сказок, дыма, чего угодно. Только не своего отражения от ненавистной ему гладкой поверхности.
Он ждал писем от подсознания, но пока так и не дождался.
Всё, что он мог увидеть там, это нервные смены форм зрачков. Они то сужались, то расширялись до невозможности глупо, покоряя его своей беззащитностью.
Поддерживая собственный, совсем недавно придуманный ритм, зрачки пытались не оступится в нотах и длительностях.
Руки отчуждённо повторяли давно забытые менуэты на воздушной поверхности клавиш.
Пальцы с укором нажимали то на одни терции, то на другие.
Квинты, сексты, октавы — всё это память постепенно собирала не только в менуэты, но и в оставленные в недрах сознания сонатины.

А он всё так же стоял и смотрел на  некогда красивое лицо и с ужасом понимал, что никаких чудес и дыма не будет.
Губы стали медленно, с улиточной скоростью изображать улыбку.
Бледно — розовые полосочки стремились показать, насколько их владельцу хорошо в этот момент, в этом месте.

В луже душевного океана умирали касатки, скреблись о водоросли кошки и кто — то очень громко молился.
(Уж не ему — ли?)

А он стоял там.
И ждал.
Ждал чудес, самолетов, сказок, дыма, чего угодно.
Чего угодно, только не его самого.